Георгий Колосов — художник тайны
Пожалуй, все, кто в нашей стране серьезно увлекается фотографией, знакомы с именем Георгия Мстиславовича Колосова, - видели на выставках и сайтах его фотографии или читали известные статьи «Монокль на малоформатной камере», «Продолжение традиций, поиск, новая форма», «Современный пикториализм и новое восприятие» в журнале «Советское фото». Ученик классика прикладной фотографии Г.Н.Сошальского, член знаменитого фотоклуба «Новатор», идеолог пикториальной (живописной) фотографии, разработчик и создатель моноклей, сам Георгий Колосов последние годы всему прочему предпочитает пребывание в храме Св. Косьмы и Дамиана в Столешниковом переулке (кстати, это чуть ли не единственная старомосковская церковь, чудом уцелевшая во время «социалистической реконструкции» Тверской улицы в 1930-х годах), изредка совмещая работу церковного сторожа с фотографическими изысканиями… Пронзительная выставка «Почти весь Колосов», проходившая в Московском музее архитектуры им. Щусева с 11.10 по 12.11.05, до сих пор стоит перед глазами. Чего стоит одна его серия «Русский Север» - это просто надо видеть современникам, причем всем – и детям, и взрослым – как откровение о нашей культуре.
…Однажды фотограф понял, что вся выпускаемая оптика его категорически не устраивает. Помните знаменитый фильм «Омен», где антихриста по сюжету можно было убить только семью специальными кинжалами, сделанными праведником? Нечто подобное произошло, видимо, и в случае с Колосовым, когда у него возникла потребность в создании собственного «таинственного оружия». Но – обо все по порядку. Итак, слово автору*. * Авторские тексты сохранены без правки и редактирования.
Эксклюзивные монологи – специально для журнала «Фотодело».
…Я – атипичный «шестидесятник», воспитанный на тех образцах национальной и мировой культуры, которые в хрущевскую «оттепель» просочились сквозь «железный занавес» – внешний, но, главное, – внутренний. И здесь, а не извне, подхватил я тогда неистребимый вирус свободы, который удержал меня от того, чтобы поменять красных идолов на демократических. Со временем просто отправил всех…
Почему стал сам делать монокли? Рисунок у «стариков» нравился, а доставать антикварную аппаратуру и оптику – до сих пор и не по уму и не по карману. Вдобавок прочел в очень старой статье Глейздса, что на малом формате монокль невозможен (позже, кстати, Янис сам себя блестяще опроверг). Детская фронда: «Ах, нельзя? Значит – можно!» Первые же опыты удовлетворили визуальную потребность – один к одному…
Сколько себя помню, окружающий мир для меня – тайна. Картинка монокля – таинственное изображение таинственного. (Анастигмат изображает поверхность, которую можно потрогать. Монокль изображает пространство, не доступное осязанию.) Итак, искать в оптике мне стало нечего, соответственно, с 1979 г. ничем другим и не снимаю. Правда, качественное разнообразие моих стеклышек – и по фокусу, и по рисунку – количественно чуть меньше, чем объективов в каталоге Никона. Зато аппаратура – проще некуда. В студии – Зенит-3М, на пленэре – механическая Yashica FX-3 2000. Плюс – Смена-3 с моноклем F-28 мм 1:4, да еще дальномерный Киев 4А с уникальной цейссовской «двадцаткой» (F 19,55 1:10), вроде нашего «Руссара», выломанной из какого-то аэрофотоприбора и раздиафрагмированной, в результате чего возник характерный мягкий рисунок.
«Все ли позволено художнику?» Скажите, а гражданину разве все позволено? Его жизнь регламентирует закон. Художник – сам себе закон. И его регламент – или религиозный, или нравственный, или – никакой.
…Все происходящее в материальном мире – лишь проекции мира духовного. Из трех, очевидных для меня признаков уже реального апокалипсиса, первый – даже не экология, а полное осатанение культуры. Начало этому положил Ренессанс, многие «шедевры» которого ужасают своей духовной дикостью. Чего стоят, к примеру, смазливые легкомысленные итальянки в роли Мадонны!
В ХХ веке безбожная цивилизация совсем утратила способность к различению добра и зла. В культуре это выразилось сначала в расчеловечивании форм, позже – в неслыханном бесстыдстве сюжетов, а сегодня – еще и в дьявольской агрессивности, и в какой-то нагло-бездарной пустоте так называемого «актуального искусства». Неотвратимая глобализация через телевидение и Интернет на глазах превращает все это в общественный духовный стандарт. «С кем вы, мастера культуры?» – лукавый советский вопрос негаданно стал мерилом совести. Существует свобода от… и свобода для… – неразрывно связанные. И есть один простой принцип: не прославляй дьявола. Окружают тебя по жизни дела его или нет – не говори о них! Мир преисполнен красоты, природной и человеческой. И здесь у художника всегда есть возможность быть оригинальным. Раскрой их на своей почве – со стороны этого не сделает никто. А примут или не примут торгующие – это уже, как говорят теперь, их личное горе. Здесь хорошо вспомнить Конфуция: «В эпоху процветания стыдно быть безвестным и бедным. В эпоху упадка стыдно быть богатым и знаменитым».
О трудностях Пути
Великорецкий Крестный ход, если взглянуть на него со стороны, – абсолютно нелепое действо. Ради чего это тысячи уже по преимуществу молодых людей изнуряют себя трудом, голодом, зноем? И совсем уже убийственное недоумение: с чего они при этом так радуются? Извне этого понять невозможно. Чудеса убеждают только уверовавших (парадокс!), а истинно верующим они вообще не нужны. Трудно ли в эту радость войти? Всем – по-разному. Из тех историй, что я слышал на Крестном ходе, можно было бы составить захватывающую книгу. Однако общее у всех одно: каждому вся его прошлая жизнь открывается со временем как изумительно логичная шахматная партия, в которой странными, подчас немыслимыми ходами Бог неуклонно вел человека к Себе. …По мере кристаллизации веры любопытна и обратная проекция на физические возможности человека. Не знаю, насколько я поздоровел и помолодел за те 14 лет, что хожу Крестным ходом по земле Вятской, но ответственно говорю: с каждым годом эти 160 км даются мне все легче и легче. А вот про духовное восхождение этого никак не скажешь. Христианские максимы я стал примерять на себя на девятом году от крещения, и чем глубже с их высоты видишь себя, тем больше ужасаешься. Зато концентрация жизненных усилий переходит, слава Богу, с внешнего на внутреннее, а умопомрачительная действительность обретает ясный смысл. Останься я классическим «шестидесятником» – точно сошел бы с ума, глядя вокруг. Вместо этого с детской радостью сообщаю всем: «Выход есть! Но не по горизонтали…»
Фотография – прошлое, настоящее, будущее
Если смотришь на светопись, как на часть мировой культуры, неизбежно соотносишь части и целое. Это помогает не только осмыслить ее специфику, но и трезво взвесить ее достижения, особенно если близость частей очевидна. С годами я все прохладнее воспринимаю классический пикториализм – прежде всего там, где видна его эстетическая вторичность по отношению к живописи и где отсутствует живая сюжетная основа. Как ни странно, фотографическая современность очень этому способствует. Шедевр – всегда вне времени. И если сегодня средний уровень превосходит то лучшее, что мы делали 30 (300, 3000…) лет назад, то это означает только одно: по поводу «тогда» мы заблуждались. Как сказал апостол Иоанн: «Дети, храните себя от идолов».
…Вспоминаю «Фотографический листок», кажется, за 1911 (!) год: «Господа фотографы! Снимайте Москву, она уходит!» Сегодня уходит уже не Москва, а Россия – бесценный сюжетный кладезь – фантастическая доступность в одном времени разных исторических пластов. Тем, кто почерпнет из него и успеет изобразить, можно только позавидовать. Лет десять у них на это еще есть. Но путь сей – путь долготерпения, самоотверженности и мужества. Крутым здесь делать нечего.
Жанр без автора
рискованная исповедь
Звучит дико, но исторически первое дело фотографии – павильонный портрет – как творческий жанр исчез. За 30 лет моего горячего зрительского интереса мне попались на глаза всего несколько небольших проектов, связанных с портретом. И, кроме моего друга и ровесника Владимира Александрова, я не могу вспомнить ни одного художника фотографии, который посвятил бы себя этому жанру как таковому – «беспроектно», бесконцептуально, внеконъюнктурно, – только ради него самого.
Дерзну назвать причины, почему так произошло.
Первая – как это ни страшно – стирание личности в XX веке. В СССР этим люто занималось государство, и «результат на лице». В «цивилизованных странах» человек нежно отутюжен общественными стандартами и обилием идолов. А лукавая глобализация, окончательно отрывая нас от почвы, уже и в России меняет холеру на чуму. Словом, сам объект жанра – «образ и подобие Божие» – выцвел. Кого снимать?
Вторая причина – отчасти следствие первой. Это – безудержно формотворческий характер всего искусства XX века. Сама его эстетика не предусматривает в себе консервативный как иконопись, жанр, пластический язык которого искрится на глубине нюансов. И адресат жанра – пресловутый «подготовленный зритель» – воспитан их не видеть. Кому смотреть?
Первые две естественным образом порождают третью. И эта третья причина – проблема художника, который утверждается не иначе как общественным спросом. Без заявки если не на «концепт», то хотя бы на броский собственный стиль, явление нового имени нынче невозможно. Кому снимать? Итак, круг замкнулся.
Есть, впрочем, и четвертая причина – уже чисто фотографическая. Для портретов среднего плана и крупнее стандартная оптика непригодна: фактура кожи, подробно ею воспроизводимая, закрывает лицо, а не раскрывает его. Бессознательно это ощущало много больше фотографов, чем принято думать, и, органически чувствуя фальшь, они предпочли не плодить дурновкусие.
Вместо «что делать?» и «кто виноват?» – два любопытных наблюдения.
...Долгие годы я не мог объяснить себе завораживающую привлекательность старинной бытовой фотографии – всех этих «визиток» и «кабинеток», снятых на рубеже веков. Особенно провинциальных. И как оказалось все просто! Наглая авторская отсебятина, невозможная в то время, не исказила те лица, и тайна личности сохранилась неприкосновенной. Правда, и изобразительное качество большинства работ такое, что сегодня его трудно представить себе не то что в массовке, но и в самом штучном заказе.
...Несколько раз мне довелось соотносить фотографию и живописный портрет, по каким-то причинам с нее, а не с живого оригинала сделанный. Причем написанный крепкой кистью XIX века. И что же? Вольная живописная интерпретация всегда оказывалась ярче, выразительнее... определеннее... проще! Почему?
Если «режиссер должен умереть в актере», то фотограф должен умереть в натуре. Ни к какому другому жанру это не приложимо так, как к портрету. «Образ и подобие...» – тайна тайн. Авторское «самовыражение» по его поводу – кощунственно; частное, пусть и яркое высказывание интересно, но бедно, а случайное – или мелко, или лживо. Остается язык образов, для меня один только и приемлемый. Но заговорить на нем я могу лишь тогда, когда увижу в человеке вневременного явно больше, чем современного.
…Аксессуары в студии – лишь отмычки к сейфу времени. Если и подойдут – за дверцей терра инкогнито. Модель должна сыграть самое себя, самой же себе неизвестное. Чтобы избежать здесь театрального вранья, эта парадоксальная игра должна быть строго игрой без лицедейства. И всякий раз, когда так происходит, я воспринимаю изображение, возникшее в результате, не иначе как чудо, милость свыше, незаслуженный подарок, соединяющий прошлое и будущее, продляющий тем самым чью-то жизнь.
Фотография в церкви
Фотограф Церкви
Церковь – двухтысячелетнее собрание в тайне, и поэтому не удивительно, что большинство снимающих ее не ведают, что творят(а запрещающие снимать не знают, что запрещают). Между тем понимание фотографии как прекрасного исторического свидетельства о Церкви возникло очень давно: 150 лет назад новейшую технологию сам Афон принял из рук одного санкт-петербургского профессора. И на Святой Горе начал складываться огромный фотоархив. А на нашем «Северном Афоне» – Валааме в начале XX века в фотоцехе трудились 18 монахов. Встречается такое понимание и сегодня. Однако все это фотография как история.
Преданием Церкви фотография может стать тогда, когда сделается «иконописью с натуры» – изображением людей и действий явно не от мира сего.
А сам характер изображения перестанет быть натуралистическим. И монокль, как оптический инструмент с «мистической сверхпроводимостью», окажется здесь как нельзя более кстати.
Фотограф, однако, должен для себя решить, кто он – хроникер или художник. Дополнительная специфика последнего: полное растворение в таинстве – в парадоксальном сочетании с апостольским дерзновением это таинство изобразить. Дерзновением не только в обновлении сюжетов, но и непременно в поисках форм. Возможно ли такое? Прецедент в смежной области есть.
…Иконопись драгоценна для нас еще и как древнейший опыт изображения мира невидимого. Опыт, в котором на круг отрицательного больше, чем положительного. Я никогда не пойму, почему изображение, призванное через зримый образ соединять нас с Первообразом, попирает законы визуального восприятия. Так, даже на лучших образцах монохромный, тонко прописанный лик едва виден из-за соседства цветастых пестрых одежд. Не говоря уже о диком «синодальном реализме» или, наоборот – нечитаемой символике с бессмысленной детализацией – такими, что «или-или»: или расшифровывай, или молись.
Полупрозрачная, лаконичная и почти монохромная фреска представляется мне несравненно ближе к «оригиналу». И здесь, прежде всего, стоит взглянуть на Феофана Грека и на его безвестного современника с новгородского Волотова поля. В их гениально-свободной «живописи будущего» (после которой вялы и скучны все необъятные монументалисты XX века) фотограф Церкви найдет для себя образцы той самой апостольской дерзости – и в толковании сюжетов, и в ярости форм. Как следствие – в глубине откровения.
…Мои студенты и слушатели мастер-классов не единожды доносили до меня слова иных мэтров о том, что фотография полностью исчерпалась (на них, очевидно). Согласиться с этим – всё равно, что согласиться с концом творения. Предметное опровержение: фотография как церковное искусство только начинается. И, полагаю, это самое интересное, что может открыться в ней в будущем. Вопрос «что делать?» не стоит. Для фотографа Церкви пожизненно актуальны две темы: Покаяние и Пасхальная Радость. Обращенные во внешний мир, они должны восприниматься не иначе, как проповедь – лучшее, что на этом свете может сказать художник.
Материалы с сайта fotodelo.ru. Постоянный адрес страницы http://www.fotodelo.ru/?t=3jnr7E1134595kWaTC4000
